Вещи, которые нас любили
Уже совсем поздно. За окном — темень, идет дождь, и я даже не знаю: вздрагивают ли от порывов ветра ветви старой яблони. И давно пора спать.
Но мне не хочется спать. Мне хочется быть.
На самом деле нет у меня никакой уверенности в том, что бодрствование — это более удачный способ существования, нежели сон. В том числе, и вечный сон. Но пока я бодрствую, мне кажется, что я есть. Так уж случилось, такой в моей жизни период, что мне не хочется спать, а хочется — быть. Мне хочется, чтобы мне казалось, что я — есть. А всласть наспаться я еще успею.
Есть и еще один аргумент в пользу того, чтобы быть. В домике — тепло, а на улице — холодно. Несомненно, это аргумент в пользу того, чтобы быть. В метре от меня тихонько гудит буржуйка, в которой не спеша догорают два вишневых полена. И не буду я до утра подбрасывать дрова, хотя хотел бы даже и во сне слышать, как гудит в печи огонь.
У меня новая буржуйка. Она стоит почти что на том самом месте, где стояла старая. Мне пришлось провести новую трубу к старому дымоходу, подстелить под нее новый лист железа и теперь новая печка дает мне тепло почти на всю ночь. Ну, утром, понятно, все равно прохладно. Нет такой буржуйки, чтобы держала тепло восемь часов когда на улице – минус 20, а стены домика толщиной в половину шлакоблочного кирпича. Та, что стоит у меня сейчас — из лучших, 1953 года выпуска, добротная, чугунная, заводского производства. Я топлю ее дровами, но рассчитана она на то, чтобы можно было топить ее и углем, а она будет стоять в бараке на 200 человек и обогревать их своим чугунным телом. Не ее вина в том, что она не была востребована своевременно и по назначению, а провела полвека на загадочных стратегических складах, новые русские вытащили ее оттуда, выставили в свободную продажу, а я купил за 600 деноминированных рублей.
А предыдущая буржуйка пришла ко мне из куда как более беззаботной эпохи. Какой-то умелец отрезал кусок широченной железной трубы, возможно, даже, от нефтепровода “Дружба”, приделал к нему дно, покрышку, прочие необходимые детали, ну и...
Буржуйка “Дружба” прослужила мне лет десять. Сухие дрова горели в ней с веселым и звонким грохотом, тепло языками пламени вылетало из короткой трубы в зимнюю ночь, искры от яблоневых и вишневых дров смешивались со звездами и даже мой нелепый чайник с нелепо выгнутым наружу дном закипал уже через пятнадцать минут. Чайник любил меня тоже.
Когда пришло время выбрасывать старую буржуйку на свалку, она всю дорогу улыбалась мне открытым поддувалом, лежа на соседской тележке, а когда я собрался с духом и вывернул тележку на свалке, старая проржавевшая рухлядь перевернулась несколько раз с несусветным грохотом, остановилась перед кучей прошлогодних гнилых яблок и разулыбалась мне во весь огромный прогоревший рот, откинув в сторону уже ненужную дверцу. Мне было очень неудобно перед ней, так по-доброму и доверчиво раззявившей свой рот, и доверчиво откинувшей дверцу. Если б я мог, то оставил бы эту вещь на вечное хранение где-нибудь поближе к себе. Например, на чердаке своего дома, если бы он у меня был. Или в специальном месте, где должны храниться вещи, верно и с достоинством отслужившие свой срок, и претендующие лишь на то, чтобы на них иногда смотрели с уважением их бывшие хозяева, или дети хозяев, или наследники хозяев... А то и просто посторонние люди, которые имеют достаточно совести для того, чтобы с уважением относиться к вещам, которые когда-то нас любили.
Но у меня нет своего дома, и нет под боком кладбища вещей, к которым необходимо иногда приходить, чтобы они не чувствовали себя брошенными, и нет места на даче для создания такого кладбища. Да и нужно ли мне и вещам такое кладбище? Увы мне и жене Лотовой...
Потом появилась новая буржуйка, которая стоит того, чтобы о ней рассказать отдельно, но пока что речь идет именно о той, старой, которая лежа в тележке доверчиво раззявила поддувало, пока я вез ее на свалку.
Вот, что она, например, делала.
Когда ко мне на дачу приезжала Фаина, то обычно шел дождь. И, как и бывает обычно в случаях, когда идет дождь, Фаина заходила в домик совершенно мокрой и озябшей.
Тут, конечно, возникает вопрос. А можно ли считать звук электрички, на которой приезжала Фаина, вещью, которая нас любила? Я еще в детстве научился отличать звук электричек от звука скорого поезда “Москва-Одесса”. Более того, проехав потом несколько раз на этом поезде до Одессы и обратно, я понял, что и грешно было бы путать его звук со звуком электрички “Москва-Калуга”. Так же в детстве я научился различать шум пассажирских поездов и товарных. А среди товарных я безошибочно различал порожняки и груженые составы. То ли слух мой с возрастом обострился, то ли я научился пользоваться другими органами чувств, но всегда безошибочно определял электричку, на которой ко мне на дачу приезжала Фаина. Это был особенный, ни с чем не сравнимый звук, и я повторяю свой вопрос: можно ли звук электрички, на которой приезжала ко мне Фаина, считать вещью, которая нас любила?
Заслышав этот звук, я немедленно начинал договариваться со своей улыбающейся поддувалом буржуйкой. Я говорил ей так: “Послушай, милая, ты согласна обогревать мой домик со стенами в половину шлакоблочного кирпича и так, без Фаины. Но сейчас должна прийти женщина, которую я люблю, и уж будь так добра, разгорись получше, тем более, что идет дождь, и Фаина снова придет совершенно мокрой и озябшей”. И моя буржуйка ни разу мне не отказала, тем более, что я досыта ублажал ее сухими вишневыми дровами.
Проходило всего полчаса после того, как электричка уходила на Калугу, и к нам заходила Фаина. Она доверяла моей улыбающейся буржуйке, потому снимала с себя мокрую одежду, надевала мою старую фланелевую рубаху, а согревшись окончательно, снимала и ее, оставалась совершенно нагой и начинала свой медленный странный танец с моей улыбающейся печкой и огнем, горевшим в ней. То, что делали они втроем, я имею в виду Фаину, огонь и печку, в которой этот огонь горел, нужно как-то назвать. Вот, я назвал это танцем.
Фаина делала два шага к огню, он ярко вспыхивал, а буржуйка услужливо выбрасывала на улицу языки пламени, искры и клубы дыма, забавно при этом подвывая. Фаина делала два шага назад, и налетевший порыв ветра вбивал через коротенькую ржавую трубу и щели вокруг неплотно прикрытой дверцы огненные пальцы в комнату. Пальцы тянулись к обнаженной женщине, а она улыбалась им, и продолжала, продолжала свой танцующий бег вокруг буржуйки. Обычно в это время волосы Фаины начинали высыхать и распространять ароматы стоячей воды, шалфея и любви. Она поднимала руки, и ее подмышки источали запах чабреца, она вытягивала носок, и ее лоно наполняло комнатку запахом спелых яблок, она приникала к моему столпу, и домик переполнялся ароматами тающего снега и ожидания плодородия. Вот так танцевала Фаина со старой буржуйкой и огнем, живущим в ней, и этот танец не прекращался ни тогда, когда мы садились ужинать терпким чаем, черствым хлебом и засахарившейся сгущенкой, ни тогда, когда мы предавались плодородной страсти, ни тогда, когда ее грудь молча касалась моей руки, смеженное лоно — моего бедра, сонное дыхание — моего плеча, а я смотрел в это время на редкие голубые огоньки, бегающие по углям в чреве старой буржуйки. Нет у меня никаких сомнений в том, что старая моя буржуйка любила нас, и так любила, что подыгрывала нашей любви и доверчивости.
Я не ревную. Я радовался и радуюсь тому, что моя старая яблоня любила Фаину тоже. К этой яблоне был прибит жестяной зеленый умывальник, утро было до дрожи прозрачным, нагая женщина шла босыми ногами по траве к яблоне, смывала с себя следы любовного сна и любовной бессонницы, а когда из соседнего домика выходил мой сосед по даче, она с высоты своей королевской осанки вежливо говорила ему: “Здравствуйте”, яблоня роняла на нее розовые лепестки, а умывальник по капле истекал прозрачной душистой росой. Видимо, они все любили ее, хотя нашего соседа и нельзя назвать “вещью, которая нас любила”, тем более, что он никогда не отвечал Фаине, а быстро уходил обратно в домик. Но яблоня любила ее больше всех. Ее ствол улыбался женщине каждой своей щербиной, ветви стремились прикоснуться к ее грудям, а осыпающиеся лепестки обещали осеннее плодородие. Яблоня любила ее так, что даже позволила мне отломить от нее несколько цветущих веточек, чтобы они стояли рядом со спящей женщиной или дожидались вместе со мной звука электрички, привозящей Фаину. И, кстати, не был ли тайным даром старой яблони запах спелых яблок, который преследует меня по сей день?
Я не могу перечислить все вещи, которые нас любили, их было слишком много. Здесь были даже простые вещи — таз, кувшин, стол, кусты земляники, которые окучивала Фаина, скрип колодца, когда она доставала из него воду, кресло, в котором она сидела нагой, греясь на неверном весеннем солнце, хромой рыжегрудый кот, привлеченный запахом спелых яблок, топор, который обломился у Фаины в руках, когда она как-то, конечно нагая, затеяла колоть вишневые поленья. Топорище обломилось тогда в странном месте, почти посередине.
И тогда осенью как-то так странно обломилось топорище, почти посередине, и его обломком Фаина царапнула себе ногу, отчего получилась совсем уж ничтожная царапина. Через два дня нога стала болеть, Фаина рассмеялась, сделала па из своего танца, обещала зайти к врачу после командировки, я почти насильно, впервые поругавшись с ней, посадил ее на электричку, взял обещание, что она пойдет к врачу, но Фаина тихонько уехала в командировку поездом “Москва-Одесса”. Я услышал, узнал вечером стук этого поезда, и проводил ее, стоя около своего крохотного домика, а старая буржуйка в последний раз выбросила из короткой ржавой трубы сноп искр. На следующий день я купил новую печку, новое топорище и обкопал яблоню. Следующий день ушел у меня на то, чтобы договориться с новой буржуйкой. Конечно, ей было непросто. Она готовилась обогревать в бараке 200 замерзающих зеков, а я пытался упросить ее обогреть только нас с Фаиной. Буржуйка, в конце-концов, согласилась со мной, огонь в ней стал гореть ровно, ярко и верно, новая жестяная труба тихо потрескивала, приноравливаясь к жару вишневых дров, сквозь приоткрытую дверцу вырывались редкие пламенные пальцы. Следующий день ушел у меня на то, чтобы пристроить к топору новое топорище. И эта задача не была простой. Новое топорище долго не хотело мириться со старым топором, и только после того, как я расколол несколько десятков вишневых и яблоневых поленьев, оно согласилось плотно и верно лечь ко мне в руку. На третий день я стоял перед домиком и слушал звук проходящих поездов. Поезд “Одесса-Москва ” прошел мимо меня на расстоянии километра, но там не было Фаины. Электричка “Москва-Калуга” прошла мимо меня, а через два часа прошла электричка “Калуга-Москва”. Я лег спать, а утром, прослушав грохот какого-то полупустого товарного поезда, поехал в город.
Вот уж не знаю, что меня привело в больницу на Ново-Басманной улице. Может даже быть, что электричка “Калуга-Москва” сама привезла меня именно туда.
Реаниматолог, мой старый друг, однокурсник и одногруппник, сказал то, что я почему-то ожидал услышать: “Ты знаешь, у нас уже три дня в отделении стоит запах спелых яблок. Даже голова кружится. Ну кто же мог знать, что ей не делали прививок? И мы уже всё, все что могли… Даже голова кружится…” И провел, в нарушение всех правил, в реанимацию.
Я стоял, смотрел на судорожную предсмертную улыбку, на запрокинутую в мучительной истоме голову, на волосы, пахнущие чабрецом, на обезволосившее лоно, на багровую распухшую культю и сел рядом дожидаться, когда Фаина умрет.
Я думал в это время так: “Да с миром ляжет, уснет и почиет, а я, блудный, грешный и окаянный аз, и поклонюся, и воспою, и прославлю пречестное имя Твое, со Отцем, и Единородным Его Сыном, ныне и присно и во веки.”
Мой друг был прав: отделение действительно пропахло спелыми яблоками. Фаина умерла через три с половиной часа.
Тарас Махринский
