Как Федор Савватеич завел себе собаку

 

А кто ж теперь может сказать, почему Федор Савватеич решил поехать на дачу в тот день. И как он добирался на эту дачу, Федор Савватеич тоже никак впоследствии не мог вспомнить. И, кажется, это вовсе была и не его дача.

Он только помнил, что пришлось открывать странную дверь, которая не распахивалась, а с трудом отъезжала в сторону на старых заржавевших салазках.

Зато Федор Савватеич точно знал, что там, за этими странными дверями, лежит собака, которую кто-то бросил на даче дожидаться хозяев, не приехал потом, а собака облизывала по утрам запотевшие стекла и железные части странной двери для того, чтобы не умереть от жажды.

Опять же, если бы кто-то приказал Федору Савватеичу: “А ну-ка, дорогой, признайся, чего это ради ты затеял ехать на чужую дачу посреди рабочей недели, зимой, когда мороз четырнадцать градусов, как раз тогда, когда садится солнце, когда дневная явь сталкивается с ночной не-явью, и черт его знает, что там происходит в этих сумерках, когда все нормальные люди стараются не высовываться из дому, а добрый хозяин не поведет свою собаку лаять неизвестно на какую луну...” Короче, если бы спросили по старой памяти у старого доктора Муслиненко Ф С.: “Ты чего это, старый хрыч, задумал?!”, то не поехал бы старик ни на какую дачу, а тихо ответил бы: “Виноват. Не подумал. Глупость, конечно, получилась. Виноват, исправлюсь однако.”

Никто и ничего Федора Савватеича Муслиненко, бывшего капитана медицинской службы Советской Армии в запасе , а ныне так и вовсе в отставке спросить не захочет, так как он числится районным сумасшедшим.

И справка у него есть.

Так, Федор Савватеич может в семь часов утра идти по району и кричать: “Вы что, православные, блин, Бога забыли, да?! Забыли, что нужно любить друг друга?! Уж я покажу вам кузькину мать! Бог не заповедывал деньги зарабатывать! Бог заповедывал любить друг друга! Это кто еще не любит друг друга, а?! Марфа Павловна, вы, что ль, Бога забыли? Помнить надо! Любить надо! И мне можете подать хлеба кусок Христа ради!” И стучал в окно Марфы Павловны набалдашником своей трости, ибо окно ее было на первом этаже девятиэтажного дома. И никто  ничего Федору Савватеичу не мог сказать, и Марфа Павловна в это утро старалась, и любила своего сожителя совсем не так, как в другие дни. А если дети, самые злые люди на свете,  вдруг начинали бегать за районным сумасшедшим с криками: “Дядя Федя съел медведя!”, то родители вылавливали своих отпрысков еще до ухода на работу и ставили в угол. Говорят, что Марфа Павловна даже ставила свою тринадцатилетнюю дочь в угол на гречку.

И вот, когда Федор Савватеич отодвинул в сторону дверь на заржавевших салазках, то он ничего не увидел. Во-первых, было темно. Поздний вечер. Сумерки. А, во-вторых, он ожидал, что сразу увидит огромные кучи дерьма, и что собака тоже будет вонять дерьмом, будет скулить, выть и проситься наружу. Но собака была так голодна, что срать ей было нечем.. Она просто лежала около двери и даже не скулила.

“О, Господи, — подумал Федор Савватеич, — неужели я опоздал?”

Он, конечно, не опоздал. Если бы он опоздал, то и писать было бы не о чем.

Собака лежала на полу в комнате и жалобно смотрела на Федора Савватеича. А на веранде не было ни кусочка дерьма. И собака смотрела на него и, казалась, спрашивала: “Я же очень старалась, правда. Видишь, Федя, ни одной кучи дерьма. Ты же не будешь теперь меня ругать? Ты уж покорми меня, пожалуйста. И попить дай, если тебе не трудно, ладно? А потом я совсем не буду к тебе приставать. И все буду делать, что ты захочешь. И молчать буду, как и положено молчать собакам.”

Федор Савватеич, конечно, покормил собаку. И, конечно, сходил к чужим соседям, набрал воды в чужом колодце, принес, налил в миску, уселся рядом и еще все огорчался, что вода, наверное, холодная и как бы собака не простудилась.

“Ну как могут быть у служебной собаки висячие уши?”— Еще думал старик, пока та хлебала воду из миски.— “И лапы у нее... Господи, ну что за кривые лапы у этого животного? И еще ей надо кличку придумать...”

— Мольберт. — Позвал Федор Савватеич.— Ты же Мольберт, правда? Собака подняла голову от миски с водой, повела левым ухом и вдруг с лаем бросилась вон из домика.

Федор Савватеич успел заметить, как Мольберт бежит по участку, странно раскидывая в стороны лапы и выворачивая наружу локти, словно ему неудобно бежать. Потом он бросился на огромного добермана, вцепился ему в морду, и доберман отчаянно заскулил, затряс головой, пытаясь сбросить с себя это дикое недоразумение, но Мольберт намертво впился когтями в землю, зубами в доберманову морду и мертвым якорем тянул несчастную псину на дно. Вой перешел в жалобный скулеж, из-за сарая выскочил испуганный простоволосый чужой сосед с ружьем и стал кричать Федору Савватеичу:

— Да заберите же вы вашего урода, черт подери!— и замахнулся ружьем на своего собственного пса.

— Мольберт! — Закричал, неловко подпрыгивая и прихрамывая на бегу, Федор Савватеич. — Что ж ты делаешь?! Ты же его изуродуешь! Ты же его калекой оставишь на всю жизнь!

Но Мольберт только рычал, все мертвее впиваясь в морду неосмотрительному кобелю и все глубже вгоняя изогнутые когти в землю.

— Мольберт! — Вдруг понял, что нужно делать Федор Савватеич и дал команду.— Фу! Ко мне!

И собака немедленно отпустила уже полумертвого от ужаса пса, вильнула хвостом и побежала к хозяину.

— Сидеть! —Приказал старик.

Собака улеглась перед ним на бок, подложила лапу под голову и, лукаво скалясь, зыркнула на Федора Савватеича.

— Да сидеть же, я сказал!

Собака занервничала, уселась по-турецки, скрестила передние лапы на груди и вопросительно уставилась на районного сумасшедшего.

— Тьфу, блин. — Сказал на это старик. — Ты что, не знаешь, как собаки сидят? Сядь нормально!

Краем глаза он увидел как пятятся от них чужой сосед со своей берданкой и неосмотрительным доберманом.

Сначала собака привалилась спиной к кусту и устроилась под ним как в кресле. Увидев строгий взгляд Федора Савватеевича, она смущенно скрестила ноги и попыталась устроиться как денди на гамбовском стуле, потом попыталась усесться просто по-лягушачьи на земле и, поскольку старик не сводил с нее строгого взгляда, уселась вполне по-собачьи, только ее локти продолжали нелепо торчать в разные стороны.

— Эх ты, горемыка.— Сказал Савватеич. — Замерзла, поди, да? Сейчас мы печку затопим.

Мольберт постаралась принять еще более собачью позу.

— Идем, я сейчас затоплю. Пусть это даже и чужая печка. — Пробормотал он, повернулся и пошел в домик.

Собака вскочила и пошла слева от него. Голова собаки расположилось строго возле левого колена старика.

— Мольберт, ты что, служебная собака? Тебе вовсе не нужно вести себя так серьезно. Ты просто не подводи меня, ладно?

Собака отстала на полметра, шла какое-то время за Федором Савватеичем, а потом бросилась разгребать кротовую нору.

Нет ничего хорошего в том, чтобы растапливать чужую застывшую печку, и уж старик это знал. Но не мог же он оставить без тепла собаку, которая Бог знает сколько просидела одна в холоде, голоде, которая слизывала росу и иней с окон и железных частей странной двери с боковым отъездом чтобы не умереть от жажды, и которая, в конце-концов, не оставила ни одной кучи дерьма в этом странном домике, в который она неизвестно как попала. Да нет такого человека, который отвез бы на дачу живое существо в четырнадцатиградусный мороз и там его бросил. Короче, собаку нужно было обогреть, и Федор Савватеич умудрился затопить печку.

Когда огонь разгорелся, Мольберт устроился рядом, положил голову старику на плечо и, кажется, даже тихонько замурлыкал. Глаза у пса, казалось, светились бледно-розовым, острые стоячие уши стригли воздух, а на морде явственно проступало какое-то скрытое ехидство. Когда Федор Савватеич открыл дверцу, чтобы подбросить в чужую печку очередную порцию чужих дров, то Мольберт удивленно вздохнул и засунул палец в горячие угли. Стало понятно, что раньше он такого никогда не видел.

— Ты что делаешь? — Испуганно закричал старик. — Обожжешься же!

Но собака очарованно смотрела на светящиеся угли и ковырялась в них человеческим пальцем.

“О Господи,— подумал Савватеич,— мало того, что у него отсутствует болевая чувствительность, так у него еще и человеческие пальцы. Теперь понятно, почему ему так неудобно бегать. Ну ясно, не оставлять же его здесь, ведь пропадет собака. И за ним, оказывается, глаз да глаз нужен, и команды все время подавать...”

— Фу! — скомандовал он.

Собака удивленно посмотрела на хозяина и вынула палец из углей.

Стало окончательно ясно, что собаку нужно забирать к себе в город. Конечно, здесь была проблема. Что-то там такое случилось с ним, с этим городом, и Федор Савватеич никак не мог понять, что же именно.

Вот раньше он останавливался на перекрестке и ждал, пока проедет редкий автобус. А сейчас он выходит на переход, и огромная, мигающая потусторонними желтыми огнями колонна автомобилей останавливается и ждет пока пройдет он, Федор Савватеич, простой районный сумасшедший, у которого есть справка. Или вот раньше можно было ходить по этому сволочному городу, останавливаться в странных, забытых Богом и людьми местах, становиться, садиться, задумываться о чем-то своем, а сейчас повсюду натриевые фонари, яркий свет, упорядоченность, рекламные щиты, работают дворники... Вот скажите, можно ли остановиться и  подумать о чем-то своем, если повсюду светящиеся рекламные щиты и непрерывно работают дворники?

Поэтому Федор Савватеич точно знал, что без собаки ему в этом городе не выжить. И собаке без него не обойтись. И, возможно, это даже лучше, что у собаки на передних ногах растут человеческие пальцы, а боли собака не чувствует. Конечно, придется за ней следить, чтобы она не схватила чего-то слишком горячего или острого, конечно, за такой собакой нужен глаз да глаз... Но зато, быть может, она сумеет привести его в городе в такое место, где можно спокойно остановиться, сесть, и даже лечь в конце концов, и просто подумать о чем-то своем.

А то этот  город Федора Савватеича совсем уже задрал.

Так Федор Савватеич завел себе собаку.

Ну, и нахлебался же старик с ней потом… Не зря ему сразу же показалось, что у Мольберта ехидная физиономия.

Тарас Махринский