Как Федор Савватеич  был пьян

 

Да и не так уж сильно Федор Савватеич был пьян, если разобраться.

Вот был у него сосед по лестничной площадке, работал шофером рейсового автобуса на маршруте “Барнаул ­– Горно-Алтайск”. А Федор Савватеич, вроде бы пьяный, вышел на трассу Барнаул – Горно-Алтайск, добросовестно поднял руку перед рейсовым автобусом, сосед его не заметил, поехал дальше, и вовсе даже не остановился. С одной стороны, соседа понять можно. Мороз на улице — градусов тридцать пять, он в одном пиджачке за рулем, остановиться на каком-то полустанке — значит напустить холода в автобус, дорога скользкая, за спиной три десятка пассажиров, поди остановись. С другой стороны, понять его совершенно невозможно, потому как село Березовка является штатной остановкой на маршруте, на остановке стоит живой человек и машет ручкой навстречу автобусу “Икарус”. Так вот сосед, когда не за рулем, бывал очень даже пьян, не то, что Федор Савватеич на остановке. Короче — проехали.

Следующий автобус в селе Березовка остановился примерно минут через семьдесят. Это был рейс “Новосибирск – Горно-Алтайск”, Федор Савватеич в него зашел, и вот тут-то выяснилось, что он, пожалуй, пьян, и мороз в тридцать пять градусов не помог ему протрезветь. Федор минут пятнадцать простоял в автобусе у какого-то подозрительно качающегося столба, а затем неизвестная сердобольная женщина уступила ему место и, самое главное, он на это место сел. Это уже прямое доказательство того, что Федор Савватеич был пьян.

Представить себе, чтобы в Сибири пьяного в умат мужика при морозе 35 градусов не взяли в автобус просто невозможно. Почти как оставить лежать под забором, что и вовсе непомыслимо. И вот, даже уступили место в автобусе. Наверное, в Сибири ценность человеческой жизни воспринимается как-то острее. Или, наоборот, все проще. Если, к примеру, замерзнет мужик под забором, то кто ж потом корове-кормилице сена накосит и в стоги его смечет? Сосед по лестничной площадке потом долго глаза отводил. Короче, Федор точно был пьян, и я представил тому доказательство. На том и остановимся.

А пьян Федор Савватеич был потому, что Мария Петровна напоила его самогонкой.

Она учила его два года. Сначала — просто позволила сидеть около себя на зеленой деревянной скамеечке. Потом — позволила ему мыть руки в умывальнике типа “Мойдодыр”. Потом — позволила принести дрова в дом и растопить печку. Потом сказала: “Вот тут есть така точка, она помагает при апилепсии. На, попробуй”. Точка там была.

Федор Савватеич был совсем не мальчик. Ему было тридцать два года, из которых он шесть отработал врачом, он был женат, у него была жена, дочка, множество обязанностей приятных и не очень, но на протяжении двух лет Федор почти каждую субботу ездил из Горно-Алтайска в Березовку. Ну, и обратно, конечно. Сто километров для бешеной собаки не крюк.

Экая пакость приключилась с ним в тот день...

Так получилось, что районный центр, село Турочак, осталось без терапевта, и Федора Савватеича послали туда на подмогу поработать недельки на две-три. В итоге он просидел там три полных месяца. Между прочим, в этом селе в свое время жил в ссылке господин Войцех Ярузельский, более известный впоследствии как “Польский Пиночет”. Дело было уже в девяностых, никакого Войцеха Ярузельского в селе Турочак уже не было, да и в Польше Войцех Ярузельский опростоволосился, а вот терапевта в селе как-то не оказалось, и Федор Савватеич на три месяца стал главным и единственным терапевтом в Турочакском районе. Оттуда до села Березовка по прямой километров сто. А по проложенным дорогам, которые при этом еще и не все были тогда заасфальтированы (есть такой термин: грунтовая дорога с улучшенным покрытием) — все двести. В селе Турочак Федор поставил несколько необычных диагнозов (подтвердились, кстати), дважды принимал роды, один раз ассистировал на операции удаления аппендикса, спал часов по шесть, но к Марии Петровне приехать никак не мог.

А когда смог — она напоила его мутной самогонкой, потому как собралась помирать совсем.

Мария Петровна готовилась помирать уже давно. Перед самым уже отъездом Федора в Турочак он сидел у нее в очередную субботу («не человек для субботы, а суббота для человека»), и привезли ей очередного дитенка с «апилепсией».

— Не возьму.— Твердо сказала Марь Петровна. — Руки болят.

Вот тут мама ребенка окривела от ужаса.

Марь Петровна бралась лечить все, что больно, немощно, судорожно. Ну, почти все. Иногда она говорила: «Уходи. Не возьмусь. К докторам иди». Без объяснений, без извинений, никогда не меняя своего решения. Федору она говорила: «Рак там у него. Не возьмусь. И ты не берись. Ты понял, что у него рак?» Марь Петровне врать было нельзя, и Федор отвечал честно: «Понял», а чаще: «Не понял». И вот находилось у этой старухи терпение, она долго втолковывала Федору, почему же это там рак. Кстати, рака там могло и не быть. А вот что-нибудь совершенно неизлечимое — обязательно. Все остальное она бралась лечить, и лечила когда с большим успехом, а когда — с меньшим. И, главное, она всегда бралась лечить «апилепсию». «Апилепсией», как правило, оказывался ребенок с детским центральным параличом. Иногда — действительно с эпилепсией, а иногда — с энурезом. Были и другие формы «апилепсии», вовсе уж экзотические, но детей Марь Петровна брала лечить всегда, селила у себя дома на несколько недель, а то и месяцев. Когда — с матерью, а чаще — без. Спустя какое-то время она возвращала ребенка матери, как правило, ребенку становилось лучше, а иногда она отдавала матери совсем здорового малыша. Лечить детей к ней приезжали из Бийска, Барнаула, Новосибирска, Омска, Томска, Москвы, Владивостока, да и вообще Бог знает откуда. Все знали, что детей она берется лечить всегда, а отказ означает что-то неизлечимое совсем.

Вот мама и окривела от ужаса.

Она стояла напротив Марь Петровны, не могла уйти, а Федор думал над словами: «Руки болят». Старуха долго смотрела в одну точку, и Федор в который раз отметил, что у нее темно-зеленые глаза с коричневыми крапинками, тонкий нос и орлиный взгляд.

— Ладно, ложи дитенка сюда, — сказала Марь Петровна окривевшей женщине, и показала на свои колени.

Она прошлась по знакомым точкам, бросила взгляд на Федора, и сказала: «На, посмотри». Федор прошелся по точкам, что обозначила Марь Петровна, и взялся совсем за другие. Старуха ничем не обозначила своего отношения к такому самовольству. Федор долго трудился над точками, старательно вслушиваясь в ощущения свои собственные, ребенка, Марь Петровны, матери, потом оторвался и сказал: «Это «апилепсия». Детский центральный паралич. Можно помочь. Только надо долго работать». Старуха сказала матери: «Все, ехай отсюда. Приедешь через месяц». Мама всхлипнула: «Может нужно что?» «Ничо не нужно. — Отрезала Марь Петровна. — Ехай отсюда».

Мама уехала, больную девочку уложили спать, а Марь Петровна попросила Федора: «Полечи мне руки. Болят руки, ничо не могу. Вот смотри, вишь как энергия идет по руке? Совсем плохо идет. Ты можешь девочку к себе взять?»

Марь Петровне нужно было отвечать честно, и Федор сказал: «У вас, Марь Петровна, диабет. Старый, нелеченый диабет. Я сейчас полечу, но это только на два-три дня. А меня в понедельник посылают в Турочак…»

— Ну так лечи!— Озлилась Марь Петровна.— Девочку, значит, не можешь к себе взять?!

— Не могу.

— Ну ясно, не можешь… А надолго едешь?

— Недельки на две-три.

Федор чувствовал, что руки у Марь Петровны болят. Он медленно, пристально шел по всем нужным точкам. Может даже чуть медленнее, чем надо бы. А сам думал про ее ноги. Не следовало задавать этот вопрос, ответ был ему известен, но Федор все-таки задал.

— Ноги болят?

— А что, возьмешься полечить?

— Нет, только коснусь слегка, чтобы они не думали, что на них управы нет. Вам бы в больницу лечь, Марь Петровна.

— Это в какую?

— Ну, ко мне, хотя бы.

— Ты ж в Турочак уезжаешь…

— Я ненадолго, на две-три недели. Потом вернусь, договорюсь с начмедом, и мы вас аккуратненько полечим. Ляжете в мою палату, я никому не позволю к вам приближаться.

Марь Петровна молча терпела Федорову работу над точками. Федор старался не сильничать, не делать больно, но совсем без боли обойтись было нельзя, и старуха молча терпела.

— А что, Марь Петровна, больше вас полечить некому?

— Некому.

— А дочка ваша?

— А…— Скривилась старуха, как будто Федор сделал ей особенно больно.— У нас это через поколение передается. Травки она знает, а вот чтоб полечить — так нет. И мамка моя ничо не умела. Пока бабка жива была, она меня учила, а потом уж я сама…

— Ну так ляжете в больницу ко мне?

— А ты девочку к себе никак не возьмешь?

— В Турочак?

— Да хоть и в Турочак.

— Мама ж ее с ума сойдет. Да я еще и не знаю: где это, как это, как я там жить буду?

Федор привирал. Или недоговаривал, какая уж теперь разница… А ему очень не хотелось ни привирать, ни недоговаривать.

В Турочак брать с собой девочку он никак не мог, это было ясно. Но и в Горно-Алтайск не смог бы. В Горно-Алтайске он жил в однокомнатной квартире с женой и совсем уж маленькой дочкой. Жена ежедневно работала, дочка ходила в садик или жила с бабушкой. Домой девочку с ДЦП взять никак нельзя было. Даже своих совсем простых больных Федор приводил все реже и реже. Чтобы принять больного, нужно расстелить на полу матрас, ходить вокруг человека, присматриваться, искать точки, пристально и сложно с этими точками работать… А жена вынужденно в это время была в ссылке на кухне, дочку приходилось гонять. Надо было выбирать… Какое-то время Федор принимал после работы в больнице по трое-четверо больных за вечер у матери в избе в отдельной комнате. Но начинала образовываться очередь, которая сидела в сенях, время подходило к десяти часам вечера, и мать однажды сказала Федору: «Все, хватит. Не могу я так больше». Это тоже понятно. Он с трудом уговорил маму потерпеть еще неделю из-за двух больных, которых бросить никак было нельзя, и на этом его прием больных после работы у матери в избе закончился.

— Ну да, ну да…— Сказала Марь Петровна.

— Так ляжете ко мне в палату?

— Лягу.— Твердо сказала Марь Петровна.

— Ложитесь на кровать на живот.— Сказал Федор.— Буду вашим ногам объяснять, что есть и на них управа. Да не снимайте вы валенки, я сам сниму.

Федор Савватеич уехал в место ссылки Войцеха Ярузельского, не потерял там за три месяца ни одного больного, изучил как весной из пустой земли вырастает кандык, видел как начинается ледоход на Бие, сократил из-за этого прием в одну из суббот и вернулся домой. Город Горно-Алтайск показался ему в день возвращения самым цивилизованным местом в мире. Особенно после того как он видел операционные инструменты, стерилизующиеся на спиртовке.

В Горно-Алтайске он договорился с заведующим отделением, начмедом, старшей медсестрой, и в субботу следующей недели поехал в Березовку забирать Марию Петровну.

Девочки с детским центральным параличом в зеленом старом доме уже не было. Вода в «Мойдодыре» отсутствовала, зеленую скамеечку он не нашел. Федора Савватеича встретила толстая неопрятная женщина.

— Вы кто?— Спросила она Федора.

— Федор. А где Марья Петровна?

— Она сегодня никого не принимает.

— Вы скажите ей, пожалуйста, что это я приехал, Федор.

— Она никого не принимает.

— Но вы скажите ей.

— Откуда вы приехали?

— Из Горно-Алтайска, но какая разница? Вы скажите Марь Петровне, что Федор приехал. Я уже со всеми договорился. И с начмедом, и с заведующим отделением, и со старшей сестрой. Мы же договорились, что она ляжет ко мне в отделение подлечиться.

— Она никуда не поедет.

— Простите, а вы кто будете?

— Я ее дочка. Я тут живу.

Федор Савватеич постоял на пороге, зачем-то полюбовался на закрытую дверь, отошел к калитке, вернулся ко входу в избу и дурным голосом заорал «Марь Петровна!!!»

Снова выскочила неопрятная женщина.

— Ты чего орешь?! Мне соседей позвать?! Или милицию?!

Федор набрал побольше воздуха и снова заорал: «МАРЬ ПЕТРОВНА!!!»

Через две минуты вышла Мария Петровна. Неопрятная женщина подвинулась.

— Ты, Федя?

— Я, Марь Петровна.

— Заходи. Глаша, не стой на пороге. Достань пойди грибочков.

Глаша с ненавистью посмотрела на Федора Савватеича, посторонилась, а Федор пошел за Марь Петровной в избу. В горнице на столе стояла початая бутылка мутной самогонки, мисочка с квашеной капустой и располовиненная буханка хлеба.

— Водку будешь пить?— Спросила Марь Петровна.

— Марь Петровна, вы сегодня в больницу не сможете поехать,  да? Давайте я завтра за вами с утра на машине заеду.

Федор лихорадочно вспоминал своих знакомых, которых он мог бы попросить перевезти Марию Петровну.

— Она никуда не поедет.— В горницу зашла дочка Марьи Петровны с тарелкой соленых груздей.

— Почему?!

— Попадешь к вам больницу, там и загнешься. Не верю я вам никому.

— Марь Петровна, как так? Мы же договорились с вами?

— Ты водку пить будешь?

— А девочка где?

— Уехала девочка. Ты водку пить будешь, спрашиваю?

Так Федор Савватеич стал пьян. И не так, чтобы совсем уж пьян, но поддамши он был очень здорово. Хорошо, что в Горном Алтае к пьяным относятся почти что с любовью. И жена дома ничего не стала спрашивать, а уложила Федора Савватеича спать.

Он приехал в Березовку через месяц, но не попал, конечно, ни на похороны, ни на поминки.

Вот такая пакость случилась с Федором Савватеичем в тот раз.

А мне все странно: ну почему мне все время доводится писать про тех, кто уже умер, и они, стоя перед Господом, не могут мне возразить или поддакнуть, не могут сказать мне, что я написал неправду, или, напротив, написал чистую правду, как будто сам при сем и присутствовал?

Тарас Махринский